Выбираю женщин, даже на аватарах.
Реакция читательского сообщества на вручение «Русского Букера» роману «Цветочный крест» не делает этому сообществу чести. Если не читали, полюбопытствуйте, текст есть в сети. В принципе, можете ограничиться первым абзацем: там уже более-менее ясно, с чего такой гвалт. Но ценность самого понятия «вкус» в том, что это не линейка: с какой стати кто-то решил, что «букерское» жюри обязано потакать именно его вкусу — решительно непонятно. И потом, можно подумать, кто-нибудь покупает книги, ориентируясь на пришпиленную к обложке плашку той или иной премии. Не смешите. Дискуссия вокруг литературной премии — бред какой-то. Но это полбеды. Вот когда в сети появились отзывы типа «посмотрите только на её фотку!» или «да она ночами это строчила от недотраха», мне стало за людей стыдно. (Если им самим ещё не — кажется, помочь уже нечем.) «На фотку посмотрите»! В зеркало на себя посмотри, умник.
Теперь собственно о романе. На мой вкус он плох. Писаный псевдостарорусским, текст поначалу очень смешон, но полон какого-то неприятного словесного дребезга, а к середине превращается в болото — я, честно, не дочитал. Тут важно, что fail не в принципе, а в исполнении. Солидная часть современной прозы строится на игре в конструирование нового языка: Акунин продаёт читателю билеты на поезд в XIX век, Иванов заставляет продираться сквозь пермский лингвистический бурелом, Пелевин рекрутирует бандитский и сетевой сленг, Толстая пишет роман «Кысь» будто словесность пережила апокалипсис. Сюда же и мат: он уже много лет как никого не смущает, так что колядинское периодическое поминание «елды» имеет право на жизнь — в принципе. Но в лучших образцах современной прозы стилистические ухабы это осмысленное усложнение (если вообще усложнение), которое читатель должен — и главное, может — преодолеть: стоит интуитивно схватить, что такое «потеси» в ивановском «Золоте бунта», как текст мигом перестаёт быть рекой теснин; «Кысь» вообще читается за ночь. Этого нет в «Цветочном кресте»: в текст при всём желании не удаётся вжиться, его стилистические загогулины не выпрямляются ни через десять страниц, ни через двадцать. (Иличевский остроумно попросил перевести «Крест» на русский.) Это мука до самого конца. Учитывая, что роман оканчивается сожжением героини, можно было бы сказать, что это такая хитрая метафора — страдает персонаж, страдает читатель — но, боюсь, всё гораздо менее осмысленно. (Да и если бы — к чёрту такие метафоры.)
Нельзя сказать, и что «Цветочный крест» «ни о чём». Он о людях особого склада ума: когда человек вместо того, чтобы честно сказать «жопа», зачем-то говорит «афедрон», да ещё и Бога приплетает — мол, это Он так постановил. И когда подобное неестественное, глупое и в общем-то не от Бога, а от сатаны пришедшее деление на высших и низших, на правильное и небогоугодное, на афедрон и жопу приходит в мир — случается трагедия. Но для этой мысли текст (памятуя о том, что он аляповат, невнятен и читается адски трудно) с одной стороны громоздок, с другой — сюжетно беден (единственное, что запоминается — это шуточки-прибауточки с матерком). «Цветочный крест» напоминает повесть, отъевшую себе афедрон до размеров романа. Естественно, в дверь читательского восприятия она теперь пролезает с трудом.
Теперь собственно о романе. На мой вкус он плох. Писаный псевдостарорусским, текст поначалу очень смешон, но полон какого-то неприятного словесного дребезга, а к середине превращается в болото — я, честно, не дочитал. Тут важно, что fail не в принципе, а в исполнении. Солидная часть современной прозы строится на игре в конструирование нового языка: Акунин продаёт читателю билеты на поезд в XIX век, Иванов заставляет продираться сквозь пермский лингвистический бурелом, Пелевин рекрутирует бандитский и сетевой сленг, Толстая пишет роман «Кысь» будто словесность пережила апокалипсис. Сюда же и мат: он уже много лет как никого не смущает, так что колядинское периодическое поминание «елды» имеет право на жизнь — в принципе. Но в лучших образцах современной прозы стилистические ухабы это осмысленное усложнение (если вообще усложнение), которое читатель должен — и главное, может — преодолеть: стоит интуитивно схватить, что такое «потеси» в ивановском «Золоте бунта», как текст мигом перестаёт быть рекой теснин; «Кысь» вообще читается за ночь. Этого нет в «Цветочном кресте»: в текст при всём желании не удаётся вжиться, его стилистические загогулины не выпрямляются ни через десять страниц, ни через двадцать. (Иличевский остроумно попросил перевести «Крест» на русский.) Это мука до самого конца. Учитывая, что роман оканчивается сожжением героини, можно было бы сказать, что это такая хитрая метафора — страдает персонаж, страдает читатель — но, боюсь, всё гораздо менее осмысленно. (Да и если бы — к чёрту такие метафоры.)
Нельзя сказать, и что «Цветочный крест» «ни о чём». Он о людях особого склада ума: когда человек вместо того, чтобы честно сказать «жопа», зачем-то говорит «афедрон», да ещё и Бога приплетает — мол, это Он так постановил. И когда подобное неестественное, глупое и в общем-то не от Бога, а от сатаны пришедшее деление на высших и низших, на правильное и небогоугодное, на афедрон и жопу приходит в мир — случается трагедия. Но для этой мысли текст (памятуя о том, что он аляповат, невнятен и читается адски трудно) с одной стороны громоздок, с другой — сюжетно беден (единственное, что запоминается — это шуточки-прибауточки с матерком). «Цветочный крест» напоминает повесть, отъевшую себе афедрон до размеров романа. Естественно, в дверь читательского восприятия она теперь пролезает с трудом.